Леонид Парфёнов не покинул НТВ вместе со многими коллегами, недовольными переходом прав собственности на канал от Владимира Гусинского к «Газпрому». И именно работа вместе с приглашенным «Газпромом» гендиректором Борисом Йорданом принесла Парфёнову славу суперзвезды общественно политического телевидения — его передача «Намедни» была чемпионом рейтингов.

Тем громче было скандальное расставание с каналом — Парфёнов уволился из-за разногласий по поводу сюжета в своей передаче — он, несмотря на протесты руководства, поставил в эфир интервью вдовы убитого «вице-президента Ичкерии» Зелимхана Яндарбиева. Через полгода после ухода с НТВ Парфенов сделал неожиданный и рискованный шаг: стал главным редактором еженедельника «Русский Newsweek». В журнале он работал три года, сделав его лидером общественно-политических СМИ. А затем ушел, чтобы заняться собственными проектами.

В интервью Slon.ru Парфёнов рассказал, как ушел с ТВ, какие журналисты профессиональнее — пишущие или снимающие, и кто звонил на телеканалы, чтобы не допустить его возвращения на телевидение.

— Вот вам предложили возглавить Newsweek. Как вы это восприняли?

— Мне было интересно, я подумал: «Что же я могу сделать такого, что люди, сегодня выпускающие журнал, не делают, не могут, не чувствуют, не понимают…» Мне показалось, что я могу какую-то эмоциональность принести, которой явно не хватало — слишком рассудочным журнал выглядел. Хотелось, чтобы визуально это было поярче…

— Акционеры требовали от вас каких-то бизнес-показателей?

— Нет, про бизнес-показатели не говорилось специально. За бизнес-показатели больше ответственен генеральный директор. В конце концов, я не запускал журнал. Поэтому оценки, нужен ли он на рынке, — делались раньше.

С американцами я больше общался (больше, чем с немецкими акционерами из Axel Springer — Slon.ru), потому что в той эмоциональности, драйвовости, в том ощущении молодом, которое, как мне кажется, излучал «Русский Newsweek», был контраст с американским. Американский все-таки — на гораздо более взрослого, серьезного и немодного человека (в самом широком смысле этого слова) рассчитан, нежели на потенциального читателя такого журнала у нас.

Конечно, возраст читателей у нас будет в районе 25 — 35, а «у них» — 35 — 55, скорее. И у нас просто все совсем другое. Об этом мы с ними много говорили, но они почти всегда с пониманием относились к тому, что Россия — страна более рискованная, более молодая (применительно к читательской аудитории), более ершистая. Там были моменты, которые смущали, но про все удавалось договориться. Нет, это было интересно делать.

— А реклама, распространение на вас совершенно не висели?

— Нет, распространение на мне не висело, а реклама висела в том смысле, что я в ней снимался — пока ее можно было давать [на федеральном ТВ]. Где-то год это продолжалось. Но после обложки Newsweek «50 лет борьбы с культом личности», где Путин держит зонтик над Сталиным, этого не стало.

Я еще ездил по городам, были разные встречи… Я понимал, что потенциальную аудиторию нужно «раскачивать» прямым контактом. Общественно-политическая журналистика ведь вообще не очень востребована в России, а еще более принципиальная проблема — в том, что советская традиция чтения периодики ушла, а никакой новой цивилизационной привычки за это время не возникло.

— Вы были читателем журнала «Итоги», который прежде с Newsweek выходил?

— Да, конечно. Мы были коллегами, это же было в одном холдинге, в «Медиа-Мосте». И я знал про «Итоги» еще до запуска. До выхода первого номера, помню, мы шли по бульвару с [будущим главным редактором журнала Сергеем] Пархоменко, который мне рассказывал, что это будет за журнал. Более того, я программу «Намедни» называл «телевизионным «Ньюсвиком», видел ее, как еженедельник, главным образом, общественно-политический.

— В чем подход западных акционеров отличался от наших — в общении, в требованиях?

— Это то, что существует, как я понимаю, в «Ведомостях» и еще буквально в двух — трех случаях в России, — это разделение генерального директората и редакционной политики. Во всех остальных случаях — что ты за генеральный директор компании, если не можешь снять или поставить материал? Как это может быть только делом самой редакции? Это ересь — с российской точки зрения, — потому что на ковер куда-то за какой-то материал вызовут гендиректора. И [вызывающему на ковер непонятно], почему это гендиректор не может повлиять на то, чтобы материал был таким, сяким или чтобы его не было вовсе? А в «Русском Newsweek», конечно, было очень ясно, спокойно и деловито: вот — кесарево, вот — богово.

— Вы лично написали всего несколько текстов для Newsweek, за исключением редакторских колонок. Вам сложнее было писать, чем говорить?

— Не в этом дело. Мне просто казалось (и я был убежден в этом), что я напишу по своему обыкновению комментарий такой страстный, — другого слова не подберу, — и он будет так эмоционален, так будет выпирать, — что на фоне объективистского тона остального журнала, будет казаться: «Вот здесь мы как будто притворялись и объективно излагали, а тут мы ка-аа-ак ска-а-азали, что мы думаем на самом деле».

Самый первый текст, который я написал, был, когда умер Иоанн Павел II. Заголовок был «Остались мы без папы» (очень он мне нравится). Я тогда посчитал, сколько раз прежде его снимал — 7 или 8, у меня были какие-то впечатления о нем еще тогда, когда ожидался его визит при Горбачеве, который с ним встретился в 89-м году. Накопилась какая-то история… И я написал так личностно окрашено, что все сказали: «Ой-ой-ой, давай тогда как-то сверху, на какую-то подложку серую положим. И давай поставим рубрику «Личное».

Можно посмотреть сейчас тот номер, и будет видно, как журнал сделал все, чтобы показать: «А это является личным мнением главного редактора, к чему остальной журнал никакого отношения не имеет». Так же было и по поводу фильма «55» Никиты Михалкова.

— За все это время не было ни раза проблем с редакционной политикой — в смысле попыток чужого влияния?

— Принципиально, нет. При том, что за это время ситуация становилась такая, что простой объективистский взгляд на действия власти, например, становился в российском контексте оппозиционностью. Выглядело оппозиционным, если мы все время пишем про то, что «Единая Россия» — эдак, выборы — вот так, а здесь — все предопределено Кремлем. Да, так и есть — но в контексте российской журналистики это выглядит оппозиционно, потому что указывать «Единой России», что она какая-то такая, позволяет себе еще пара изданий. А 98 остальных из 100 пишут, как мудры и ответственны решения партии. Но это ни разу не вызывало никаких серьезных нареканий.

Я думаю, что у властей просто, видимо, существовало решение, что тираж журналов «Коммерсант-Власть» или «Русского Newsweek», или тех же «Ведомостей» — весь идет людям, все равно не верящим новостям федеральных телеканалов. Потому — ну, и пускай! Во всяком случае, я приглашался на всякие кремлевские встречи без проблем. И, по статусности своей, поздравлялся первыми лицами государства с Новым годом, с Рождеством, с Днем России и, по-моему, еще с чем-то. Как минимум, два раза в год я получал от всех ньюс-мейкеров поздравления — просто потому что входил в список главных редакторов.

Никто ни разу не попросил меня чего-то снять, остановить, не поинтересовался: «А что там у тебя будет?» Бывало, что говорили: «Ну, ты даешь, ну, ты вообще…». Как-то сказали: «Ведь он знает, что это нельзя, и опять это делает!», но это было сказано на уровне «горбатого могила исправит». Тут, скорее, моя репутация вот этого горбатого, которого исправит могила, срабатывала. Но, в принципе, существуют решения, что раз это издание с заявленным тиражом в 50 000 — 60 000 экземпляров — ну, и пускай.

— До сих пор?

— Видимо, да. Судя по тому, как пишет «Newsweek», и как пишет «Власть», очевидно, это решение продолжает действовать.

— А вы почувствовали больше свободы, если сравнивать с телевизионным опытом?

— Нет, на телевидении ведь мне тоже никто ничего не запрещал. По причине вышеупомянутого горбатого. А как только стали запрещать, это все и вылилось в скандалы, которых было всего-то два. Было два прямых запрета: [сюжет о сбежавшей в Лондон журналистке и авторе книги о Путине Елене] Трегубовой и [интервью] с вдовой Яндарбиева. Вот и все. На этом мое телевидение закончилось — после 18 лет работы в Останкино. Так чего мне? Я свободен, словно птица в облаках.

— Когда вы «сливали» заявление руководства с требованием снять сюжет про вдову Яндарбиева, вы предвидели такую реакцию? Предсказывали ее?

— Это было неважно.

— Но вы были готовы…

— Да, я был готов ко всему.

— …уйти?

— Не то чтобы уйти. Я не собирался уходить специально. Нет, я уже много раз это говорил — если убили человека, то интервью берется у вдовы. Если интервью не берется у вдовы, значит, это не журналистика. Я добивался этого интервью. Она же не хотела его давать. Уговаривали! Она согласилась, что будет только в парандже, причем, в такой глухой… Я только в этих стандартах работаю. А если этих стандартов нет, то меня работа не интересует. Не надо называть журналистикой то, что ею не является.

— Гендиректорство Сенкевича на НТВ было для вас худшим временем работы?

— Я не очень контактировал ни с одним из генеральных директоров. Даже и с Йорданом тоже, хотя с ним мы по-человечески дружили (но больше тогда, когда его сняли, чем тогда, когда он был гендиректором). Нет, я работал как-то сам. Когда фильмы снимал — совсем сам. То есть [Олег] Добродеев, или [Евгений] Киселев, или [Игорь] Малашенко видели это более-менее тогда же, что и телезрители. «Пушкин» был готов к эфиру, и за день до этого Добродеев, посмотрев начало первой серии, сказал: «Ой, это все будут смотреть, хорошо-хорошо», и все. Я — кошка, гуляющая сама по себе.

Словом, мне [общение с генеральными директорами] было не нужно. Решение, что программа или фильм будет, приняли? Ну и все — мы его делаем. Я так и сейчас фильмы снимаю — мы разговариваем с [гендиректором «Первого канала» Константином] Эрнстом на берегу, что называется. Сегодня, например, ему про Зворыкина что-то показывал, объяснял. Мне не нужен генеральный директор для того, чтобы сделать фильм, — кроме сметы, конечно. Это я, скорее, нужен генеральному директору, чтобы сделать фильм, извините за нахальство.

— И у вас ни разу за ваши телевизионные годы, а потом во время работы в Newsweek, не было ощущения, что вы делаете что-то не то… Что это может как-то так потом выстрелить, что, может, лучше уж не надо?

— Нет, не было. Нет. Я делаю то, что мне интересно, и в этом смысле я, наверное — везунчик и баловень. И только когда мне интересно, и я делаю это свободно, только тогда у меня получается. Так себя избаловал, видимо. Другие, наверное, могут… Я не задумывался: «Ой, ведь это мне боком выйдет». Я сам себе боком выхожу, получается. Ну, а чего на себя-то злиться?

— Если вспоминать Newsweek, были какие-то особенно «нервные» моменты?

— Есть три вещи, которые связаны с мои опытом в Newsweek этих трех лет. Первое — до какой же степени общественно-политический формат все-таки не востребован в стране, отчасти от того, конечно, что нет общественно-политической жизни. Зачем тогда нужна общественно-политическая журналистика? Вот посмотришь, у поляков была какая-то осень выборная: то Качиньский один, то Качиньский другой, то Туск… И это все — обложки польского Newsweek, которые мы получали. А у нас представьте Миронова или Грызлова на обложке… Ну, кто это будет покупать? А там было понятно, что это — страсти, от которых зависит жизнь, что люди спорят, что они хотят этих физиономий, хотят обсуждать их… Это — первое. В принципе, все так успокоились [в стране], (это были самые-самые тучные годы, я ушел из журнала почти два года назад), а тут вот что-то эти недовольные из Newsweek, которые что-то выискивают, что-то доказывают, и это не так, а это сяк. Зачем?

Вторая вещь, которая очень важна, — уровень качества печатных журналистов (я это всегда знал, конечно) — выше, чем на телевидении, и вообще — это более тяжелый хлеб…

— Какие редкие для телевизионщика слова!

— …Но этот разрыв превзошел все мои ожидания. Есть очень одаренные в телевизионном отношении люди, и тут — особый дар, который связан с тем, как человек может существовать в кадре. И просто журналистские навыки могут не быть решающими. Важна телегеничность какая-то, предрасположенность психофизическая… А в целом, если посмотреть, что называется, на перья, на рабочих лошадок, то, конечно, в прессе уровень гораздо выше.

И третье, что для меня самого было очень важно… Я всегда любил фотографию и дизайн, и как это все выглядит. И этот опыт оформления полос, разворотов, того эмоционального посыла, который идет от печатного издания, я активно применяю, выпуская уже третий том книги «Намедни».

— Вы делали интервью для Newsweek с Константином Эрнстом. Чувствовали при этом какую-то внутреннюю проблему? (Эрнст и Парфенов давно дружат — Slon.ru)

— Костя тогда на сессии Национальной ассоциации телерадиовещателей первым признал падение телеаудитории в возрастных сегментах от 15 до 25%. Это все чувствовали. Все живут и слышат вокруг: «Ой, я ящик больше не смотрю. Мы телевизор вообще выкинули. Да зачем это надо? Вообще нечего смотреть. Да что они показывают и за кого они нас все держат?».

И когда Костя, главный игрок на телерынке, впервые это сказал, я ему тут же позвонил. Это был инфоповод. Эта публикация была в годовом номере, и это было одним из трендов года. Я его тут же уговорил. И в ночи, чуть ли не в два ночи — Макс Новиков снимал, очень беспокоился, что по фону будет большая темень, — мы сидели в той части «Пушкина», которая круглосуточно не работает (уже даже возможности не было никуда приткнуться). Утром я это дописал, и оно пошло. По-моему, там очень откровенно было сказано — про кризис доверия [к телевидению], про утрату аудитории, про ее уход.

— А действительно ли это решение Суркова — не пускать вас на экран, кроме как в развлекательных программах «Первого канала»?

— Я не знаю. Не знаю. Думаю, это не его решение.

— Не его?

— Нет.

— А вы никогда не пытались спросить у Эрнста?

— Зачем? А вы думаете, ему кто-то говорит? Это — интуитивно понимаемые вещи, очевидно. Меня не интересуют слова, меня интересует дело… Хотя известно, что за все ответственно первое лицо. Что о себе-то жалеть? Жалеть, что нет тележурналистики в стране, — да, стоит. Жалеть, что вообще ситуация в медийном пространстве недостойна европейской страны, христианской цивилизации (так бы я выразился), стоит.

А у меня всяко бывало. Могу тоном пожившего человека сказать: «У нас бывали времена, а уж как вы теперь поживёте»… Применительно к телевидению я часто оказывался в ситуации, когда нельзя делать сейчас то, что ты хотел бы делать. Просто потому что телевидение — дорогое, потому что есть эфирные задачи канала в целом, есть условия — команды, денег, сил, времени.

Я всегда понимал, что про 200 лет Пушкина я снимаю пятисерийник, а про 100 лет Набокова тогда же — одну серию. Это — телевидение, оно живет такими величинами: публика согласна, что Пушкин — наше все, а доказать, что Набоков… Надо тогда это в «Новое литературное обозрение» писать. Это нормально — законы жанра.

— Вы отрицаете, что Эрнсту звонят из Кремля?

— Послушайте, я не знаю — ему ли звонили, он ли ходил… Меня интересует результат. Ну зачем я буду подставлять людей? Вы редко сталкиваетесь с ситуациями в жизни, когда вам не отказывают, но то, что вы хотите, не происходит? Я использую ту возможность, которая есть. И говорю: профессия — тележурналист, страна — Россия, год — 2009-й. Вот — пожалуйста, делаю роскошный двухсерийный фильм про Зворыкина. Был замечательный (для меня, во всяком случае) двухсерийный фильм про Гоголя. К «Гоголю» претензии есть? Нет.

— А что вы считаете главным в той работе, которую вы сделали и в «Newsweek», и в «Намедни»?

— Нет, у меня нет такого: «Как сейчас помню, замечательный был у меня эфир во второй половине февраля такого-то года, а потом мы сильно выступили во второй декаде августа следующего года». Нет, это как-то сливается в одно ощущение работы. Хотя я перед уходом из Newsweek сделал принты шести обложек, в создании которых принимал участие, и которые мне особенно дороги.

— Тяжело было руководить пишущими журналистами…?

— Я думаю, что им было труднее.

— …после телевизионного опыта?

— Я на телевидении особо никем не руководил. Это они (журналисты Newsweek — Slon.ru) насторожились — что взяли конферансье, чтобы он…

— …торговал лицом. Так об этом говорили.

— Да, я прекрасно это понимал. Кто-то, наверное, остался с этим убеждением, а кто-то наоборот, нашел какие-то плюсы в том, что я могу добавить к этой работе. Довольно много народа благодарили. И личные отношения, человеческие, с людьми, которые сейчас руководят журналом, у меня сохранились — и с [главным редактором Михаилом] Фишманом, и с [его замом] Степой Кравченко. А то, что «конферансье пришел мордой торговать», почти открытым текстом говорилось. Ну, им тоже было надо показать, что в гробу они такого видали.

— Что мы — профессионалы, к которым варяга прислали!

— Мне очень нравится название рассказа в «Денискиных рассказах» Драгунского — «Не хуже вас, цирковых».

— Ушли потому, что приелось?

— Ушел потому, что мне все-таки интереснее всего мои собственные проекты. У меня тогда накопилась какая-то сумма дел, которыми мне хотелось заняться. Я бы не смог снимать 60 съемочных дней только на Урале, в экспедициях — четырехсерийный «Хребет России» (сейчас в конце третьей серии только находится монтаж). Я бы не смог снять «Гоголя», не смог бы выпустить «Намедни» (сейчас уже выйдет третий том). То, что я сделал как автор, уйдя из Newsweek, исключает пять офисных дней в неделю на рабочем месте в редакции.