В Советском Союзе была только одна история, четко сформулированная и неприкосновенная. В постсоветские времена мы обнаружили, что не все прошлое укладывается в привычную схему. Историков «новой волны» народ окрестил презрительным «переписчики». «Переписчики» оказались, кроме того, еще и «продажными журналистами».

Так «переписчики», «продажные журналисты» или все-таки «новые историки»? Об этом мы решили поговорить с Андреем Черкизовым. По его сценарию совсем недавно режиссер Николай Досталь снял документальный фильм «Россия, ХХ век. Взгляд на власть», который скоро будет показан на канале НТВ.

— Появление такого большого количества историко-документальных фильмов — это попытка очередного «перемывания косточек» истории?

— Истории нельзя «перемыть косточки», это она нам их перемывает. Может быть, это попытка найти ответы на те вопросы, которые нас мучают. Когда я делал свой фильм, у меня была сверхзадача. Я счел нужным рассказать своему сыну, внуку, которого еще нет, своей стране ее историю. Рассказать то, что я посчитал самым важным. От чего мне хотелось бы предостеречь, а что — напомнить.

— О каких периодах истории вы будете рассказывать?

— Козьма Прутков предупреждал: «Нельзя объять необъятное». Мой фильм называется «Россия, ХХ век. Взгляд на власть» и оговорен временными рамками: 1901-1991 годы. Я не стал затрагивать последнее десятилетие. Большое видится на расстоянии. Потом, когда ты связан объемом, форматом, то начинаешь выбирать некие, самые значимые моменты.

И такими значимыми точками я обозначил: во-первых, расказачивание; во-вторых, Кронштадтский мятеж; в-третьих, Большой террор; затем — секретные протоколы и Катынь, Финскую войну и новочеркасскую трагедию.

Мне было интересно, как власть реагировала на претензии тех, кто действительно делал революцию (Кронштадтский мятеж), или тех, по словам самой власти, благодаря которым и для которых она и существует (новочеркасские события). Вообще этот мотив прослеживается на протяжении всех серий.

Кроме того, было интересно, каким образом репрессивная политика внутри страны оборачивалась подлой внешней политикой. Впервые, например, мы открыто говорим о том, что с 1 сентября 1939 года до 22 июня 1941 года Сталин был союзником Гитлера во Второй мировой войне.

— А какие времена в ХХ веке лично для вас являются самыми неприятными?

— «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Мне трудно об этом говорить, потому что даже в самые тяжелые времена люди рождались, влюблялись, счастливо жили. Все же я думаю, что самый неприятный период — это власть большевиков (1917-1991 годы). Да и Первая мировая война, с которой, собственно, и начался ХХ век; конечно, ядерная бомбардировка Америкой Японии как начало новой атомной эры; и агония Советского Союза.

— Где вы отбирали хронику для фильма, ведь большинство советской кинохроники рассказывает не о том, что хочется увидеть сейчас?

— Кинохроника по определению не может быть ангажированной. Если она не постановочная.

— Но камеру всегда можно повернуть налево, направо, чтобы не было видно того, что не соответствует идеологии, каким-то установкам власти...

— То, что сделано, например в «Обыкновенном фашизме», это — абсолютная хроника плюс ироничный текст Михаила Ромма. И на этом стыке родилось великое кино. В любом случае историко-документальный фильм — это все равно, что конструктор «Лего»: вы берете и складываете свой мир.

Любой исторический фильм является авторским. Гениальная Лени фон Рифеншталь, конечно, продала душу дьяволу. Но она — гениальная. Потом мы забудем, что какие-то кадры были специально смоделированы нацистами. Все равно ее фильм «Триумф воли» останется классикой. Без него вы не сможете понять нацистскую Германию.

— И все-таки, почему вы уходите в прошлое? Вам понятно настоящее? Оно вам надоело?

— Странный вопрос, ведь я только тем и занимаюсь, что говорю каждый день на «Эхе Москвы» о настоящем. И я, наоборот, рад тому, что мне представляется возможность немного оглянуться.

— К вопросу о сиюминутном. Не кажется ли вам, что сегодня в России рождается новый жанр — иронического политического комментария?

— В жанре политического комментария, сколь я знаю, никто не работает ежедневно. В похожем стиле, правда с меньшей периодичностью, работает Максим Соколов в «Известиях». Но это немного скучно: он однажды нашел определенный «манок» и продолжает в него свистеть. Поэтому я давно перестал читать Соколова.

К тому, что происходит в стране, следует относиться с иронией, иначе придется мылить веревку. Мне очень не нравится, как заносит Михаила Леонтьева. У Виктора Шендеровича же блистательное чувство юмора и очень точное чувство морали.

— Какова, на ваш взгляд, цель этого ироничного жанра — предупреждать общество, что власть ему готовит очередную пакость?

— Лично я занимаюсь тем, что просто реагирую на эти пакости. В самом начале, в 1991 году, когда этот жанр только был задуман мною, формула его была такова: взгляд обывателя на то, что сегодня происходит в его государстве. Затем я стал «промывать» мозги, потому что головы населения настолько замусорены за все годы советской власти, что там образовалась уж очень большая закупорка. И все время говорить: «Ребята, осторожнее! Это хорошо бы посмотреть с такой точки зрения, а это — с противоположной». Я выполняю функцию ассенизатора. Когда мне было 6 лет, меня спросили: «Кем ты хочешь быть?» Я ответил: «Говновозом». И это в профессорской-то семье... Конечно, фраза произвела эффект разорвавшейся бомбы. И вот я стал-таки золотарем.

— Не кажется ли вам, что вы просто навязываете свое мнение, оставляя людей без права выбора?

— Всякое высказанное мнение есть мнение навязанное. Если человек этого не хочет, то он молчит в тряпочку. «Навязывание мнения» проявляется в другом — когда совершается некая атака на мозги, например телевидением. Когда на всех телеканалах призывают голосовать за «Единство» и не голосовать за «ОВРаг» — это навязывание. А когда человек просто высказывает свое мнение, это нормально. Всегда есть возможность переключить канал или настроить волну на другую станцию.

— Существует ли для вас какая-нибудь цензура — внутренняя или внешняя?

— Внешней цензуры нет никакой. А для себя я руководствуюсь двумя принципами: во-первых, не навредить ни себе, ни радиостанции, а во-вторых, не нарушать закон. Я хотел бы посмотреть на того человека, который постарается мне что-то отцензурировать. Иногда, когда у меня возникают творческие сомнения, я даю почитать текст своим коллегам, но не на предмет цензуры, а для того, чтобы проверить: все ли будет понятно слушателю.

— Правда о сильных мира сего всегда воспринималась ими болезненно. На вашем примере это очень хорошо видно: у вас постоянные суды, допросы...

— Я к сильным мира сего не имею никакого отношения. Однако мне к судам не привыкать. В 1987 году после моих статей про общество «Память» и о том, что корни антисемитизма — в ЦК КПСС, я пережил три гражданских процесса, и все эти три процесса я выиграл. Я был уголовник № 1 для Верховного Совета РФ, когда в декабре 1992 года по их требованию Генеральная прокуратура возбудила против меня уголовное дело за то, что я якобы оскорбил Хасбулатова. Его потом закрыли за отсутствием состава преступления. В общем, я уже пуганый, и у меня атрофировался орган, отвечающий за страх.

— А вообще существует ли в России свобода слова?

— Думаю, что да. Ведь свобода слова — улица с двусторонним движением. Это ведь не только позиция государства, это еще и позиция человека пишущего, говорящего.

То есть вопрос свободы — это не только вопрос разрешенности, но и вопрос внутреннего самочувствия и самореализации. Нет большего цензора, чем тот зверь, который сидит внутри самого журналиста.

— Закрытие передачи «Час Быка» на НТВ из-за ваших резких слов в адрес Лукашенко — это ли не ограничение свободы слова?

— Нет, это не ограничение свободы слова. Это — интересы работодателя, у которого есть своя логика, стратегия, тактика. НТВ не захотело ссориться в тот момент с белорусскими властями и приняло решение о закрытии передачи.

— Говорят, что именно вы по отношению к Доренко ввели понятие «нерукопожатный журналист»?

— Собственно, термин этот ввел я, но не я его придумал. Я же услышал его как-то в Париже от русской эмиграции и предложил. Вообще же я не сторонник мести и не сторонник пожизненного приговора. Если увижу, что человек осознал свои ошибки и пытается вылезти из навозной кучи, в которую он загнал себя сам, тогда я, может быть, подам ему руку.