В 2013 году в Сети появилась одна из самых неоднозначных книг о современном российском телевидении — «Мои останкинские сны и субъективные мысли». Автор, Эльхан Мирзоев, рассказывает о своей, сравнительно недолгой работе на федеральных телеканалах и о «системе» в целом. Представляем вашему вниманию наиболее яркие отрывки из книги.

Вы когда-нибудь были в Останкино? Или как правильно надо говорить — в Останкине? Хотя привычнее, распространеннее — в Останкино. Или просто — в Стакане. Ну, так вот, видели этот стеклянный саркофаг, который его авторы-архитекторы считали «грандиозным сооружением, напоминающим океанский лайнер»?

Бывает, некоторые здания ужасны снаружи, но изящны, удобны, логичны внутри. Редко, но бывает. Чаще, интересные снаружи строения внутри — пустые, убогие. Да, таких зданий много. Но я об Останкино. Здесь убого всё. Особенно, внутренний мир.

Всегда хотел узнать — о чем думал человек, проектировавший эту коробку? А люди, разрешившие строительство этой серости — чем они дышали? Допустим, задумывая контуры и общий вид Останкино, они вдохновлялись архитектурой надгробных памятников. Ну, могильных плит. Но ведь можно было сделать этот объект хотя бы внутри функциональным…

Страшно удручающее зрелище. Философия дзота в железобетоне. Сколько же сюда ушло железобетона! Может, они готовились к ядерной войне? Не понимаю. Разве, у них душа никогда не любила? Разве они ни разу не смотрели на звёздное ночное небо — лежа на снегу в двадцатиградусный мороз? Не танцевали под весенним дождём — открыв ему навстречу лицо и крича от радости? Не видели цветные сны? Не наслаждались сладостью желанных женщин? И жили, не чувствуя себя частью Природы, Космоса? И даже с деревьями ни разу не разговаривали? Неужели, даже к смерти не готовились? Не думали о том, с каким выражением лица уйдут в вечность? Что останется после того, как их тела разложатся, распадутся, рассыпаются?

Нет, люди, придумавшие и построившие это, могли быть только духовными рабами. И строили это для рабов.

В главном здании ТТЦ «Останкино» — АСК-1 (как и в малом здании телецентра АСК-3) — три проблемы: логика, свет и свободное пространство.

Да, первый этаж создаёт обманчивое впечатление. Потому что первый этаж — это витрина. А ведь известно — с яркими витринами, настырной мишурой, торопливой показухой и оглушающими фейерверками в стране всё в порядке. Потёмкинские деревни — это наше прошлое, настоящее и будущее. Неизбежное.

На первом этаже сделан хотя бы какой-то ремонт, развешаны рекламные плакаты и большие плоские экраны транслируют эфир разных российских телеканалов, на первом этаже просторно как на футбольном поле, и первый этаж затопляет естественный свет из больших — правда, безнадёжно грязных — стеклянных окон. Это то, что открыто глазу. Но входы в длинные мрачные коридоры — лабиринты, запутанные так, что в них можно пропасть на сутки — захламлённые древние помещения, пахнущие мокрыми мышами, обшарпанные, гниющие стены с затхлыми, нагими коммуникациями обычным посетителям не видны — прямо оттуда, с первого этажа можно пройти, всё рядом, но туда их не пустят. Это настоящее сердце Останкино. Нутро Останкино.

Первый этаж — это праздник. Праздник, который обманывает не только посетителей и гостей, он обманывает работающих здесь сотрудников, обитателей Останкино, рабов Останкино. Каждый день. Всякий раз, как они сюда приходят. Сами приходят.

По утрам все 17 подъездов Останкино, проснувшись, принимаются ненасытно поглощать массу народа. Сотрудники административных подразделений идут самым большим потоком, ближе к девяти-десяти часам — одетые в похожую по стилю одежду, с одинаковым, настырным и жёстким, выражением лиц. Почти все — добираются на общественном транспорте. Некоторые — начальники, боссы, хозяева — на собственных автомобилях; с водителем; с охраной; в сопровождении. Но все вместе — одним человеческим стадом, как зомби — просачиваются и растворяются в утробе телецентра.

Коллеги из творческих редакций — приходят кто раньше, кто позже. Их тоже можно узнать по внешнему виду: одеты либо в «строгую классику», но потрёпанную, неглаженную, нестиранную, дурно пахнущую, либо по-современному — в джинсах, шарфиках, свитерочках, курточках, грязных кедах; считается, что они следят за модой. На лицах — почти у всех — странный, но стойкий надменно-изучающе-самовлюблённый микст. Добираются по-разному: иногда собственным, но чаще — общественным транспортом, редко на такси, порой даже пешком от метро. Когда как. Подходя к Останкино, почти все начинают разговаривать по мобильному — брезгливо озираясь, уже уставшими от работы голосами спешно выстреливают в трубку отрывистыми, короткими фразами — с коллегами равноценного статуса, с друзьями, с родными, с мамой, либо лебезят — перед кем-то из вышестоящих.

Для этого подвида останкинских рабов пройти по первому этажу Стакана — это целый ритуал, важнейшая часть рабочего дня. Знаю коллег с НТВ, которые намеренно пользуются центральным входом в здание, хотя им удобнее пройти через 17-й, т.н. «НТВшный» подъезд; ну, чтобы получить утреннюю порцию наркотика — ощущением собственной значимости в общественно-политической системе страны, в её социальной иерархии: вот, мол, где я работаю, имею, мол, причастность к происходящему в мире, мол, зря я о себе этой бессонной ночью так плохо думал — это у быдла снаружи жизнь не удалась…

Сотрудники технических служб не похожи ни на тех, ни на других: по-другому одеты — попроще: вязанные жакеты в катышках, в нестираных джинсах с классическими острыми коленками, растянутые застиранные футболки; это сознательный выбор, не в зарплате дело. Как они попадают в Стакан, почти невозможно засечь — словно живут здесь. Самый ущемлённый в правах останкинский люд. Этих работяг большая часть местного населения из двух предыдущих подвидов равными себе не признают, хотя их услугами пользуются. Ну, максимум, при встрече поздороваются — неаккуратным кивком; имён их не запоминают, дружбу с ними не водят, за один стол не садятся. Забастовка — всего на одни сутки — сотрудников технических служб Останкино приведёт к коллапсу и панике во всей избалованной и рыхлой российской телевизионной машине (систему), лишь кажущейся мощной, непобедимой…

Угодив в эти 17 останкинских воронок, людские потоки растекаются по всему телу здания — превращаясь в ручейки, чем выше они поднимаются по лифтам, чем дальше уходят по длинным и узким коридорам-глоткам. И, наконец, разбившись на тысячи единиц, сотрудники забиваются в свои комнатки, как тараканы в щели от солнечного света. И начинают возню — шуршать бумажками, тихо постукивать на клавиатурах, разговаривать по телефонам, одним словом — работать.

Здесь, у большей части останкинских комнат, помещений нет даже окон. В кабинетах начальства, конечно же, они есть. А у остальных… Редакции похожи на мрачные, тёмные кельи в пещерах. Честное слово! Здесь, внутри Стакана постоянно ловишь себя на мысли, что попал в средневековую тюрьму, вырубленную в огромной скале — ходишь по длинным останкинским коридорам и натыкаешься в этих комнатушках, справа и слева, на жалкие бледные существа — то ли обитателей, то ли узников, лишённых солнечного света. Лишённых свободы. Сидят на своих рабочих местах, согнувшись, сжавшись, свыкнувшись, и копошатся в полутьме — среди старого оборудования, кип свежих или пыльных газет и журналов, уткнувшись в мониторы. Если летом ломаются кондиционеры, то они в этих камерах-кельях задыхаются от спёртого воздуха, от скученности потеющих человеческих тел и аромата промокшей одежды, от жарких прелых стен, от сигаретного дыма. А если не работает система вентиляции останкинских уборных, кельи наполняются ещё и запахом испражнений коллег. Тут все начинают возмущаться, но продолжают массово выполнять естественный процесс очищения организма. Это может длиться по нескольку дней, а останкинские службы цинично предлагают прогуляться либо на другие этажи, либо в соседний корпус ТТЦ, либо на Останкинский пруд, либо — если очень тяжело — «в парк через дорогу»… А, может, это запах самого Стакана — ну, такая Его реакция. На то, что мы, люди, с ним делаем...

Но всё-таки воздух — это не самое главное. Главное — свет. Настоящий свет. Живой и тёплый. Солнца. Которого здесь нет. От полутьмы, от мерцания электрических ламп и мониторов оборудования люди-коллеги портят зрение — резь, мутность, внутриглазное давление, дряхлость мышц. С каждым годом… нет, нет ежеминутно оно становится хуже и хуже. Они смотрят и видят уже по-другому. Они смотрят на окружающий мир и видят его уже по-другому. Не таким, какой он есть… Калеки…

Человек здесь меняется. Со временем. И каждое утро. Лишь только переступит-проскользнёт подъезд-воронку — становится другим. Уже не совсем человеком что ли…

В этом его добровольном рабстве есть что-то от зомби, робота. Какая-то сила словно управляет им. Она забирает душу, поглощает человеческие мечты. Силы. Соки. И люди через несколько лет иссыхают внутренней энергией. Любой.

Дух Стакана. Ему нужно, чтобы человек сломался, согласился, потерял волю. Как в концлагере. Но тут человек может уйти. Но не уходит. Как зомби. Или как монстр. Иначе как можно жить по собственному желанию в таких катакомбах. А сколько людей сюда сами стремятся. Умоляют, чтобы их сюда взяли.

Даже хорошие люди. Честные. Нормальные люди. Попав в Останкино, они превращаются потом либо в страдающих узников, либо в ужасных монстров. И редко кто может сохранить свою душу чистой, она покрывается копотью цинизма и бесчестия.

Раньше я думал, всё дело всего лишь в архитектуре. В тягостном, выхолащивающем мысль, убивающем жизнь и чувства окружающем пространстве. Ну, в так спроектированном рабочем месте.

Да, в архитектуре. Оно же так задумывалось — чтобы люди приходили сюда как на фабрику пропаганды, завод идеологии. Ещё в советское время. Наше прошлое.

Так задумывалось, чтобы люди здесь меньше думали. Архитектурная кульминация духа застоя. Закат системы. Философия самовосхваления советского строя в камне. Нет, в железобетоне. Телевидение — это конвейер. Телевидение — это план. Здесь не место для неконтролируемых эмоций. Эмоций без разнарядки…

Но как же так? Но как же в 90-е? Говорят, в 90-е здесь можно было оставаться человеком. И Останкино было светлее — тут легче было работать, легче было дышать.

Я же был здесь в 90-е — Оно было другим.

Может, всё дело в останкинском проклятии? Я об этом тоже думал…

Якобы в раннее средневековье здесь в Останкино находился языческий храм, где совершались жертвоприношения — в том числе, человеческие. Потом тут образовалось кладбище для самоубийц и неопознанных тел — предположительно, на месте АСК-3, Останкинской башни и нескольких близлежащих жилых многоэтажек. А в 19 веке в располагавшихся на месте нынешних двух соседних улиц, Аргуновской и Цандера, прудах — их ещё называли «актёркины пруды» — якобы постоянно топились крепостные актрисы Шереметевского театра.

Эти легенды почему-то очень нравятся многим работающим в Останкино — ну, как сатанисты считают очаровательной идею отметить свадьбу на городском кладбище, проведя брачную ночь на одной из могильных плит. Может, в этих погостных историях коллеги находят себе оправдание? Легко ведь сослаться на них, на их магическое влияние, а потом с успокоенной совестью самим устраивать некрополь и морг в эфире. И до сих пор не понимаю, почему почти все коллеги, упоминая такое историческое прошлое этой местности, щурятся от блаженства…

Да, кстати, ещё многие в Останкино любят рассказывать про мрачную старуху, горбунью-вещунью с клюкой — якобы её многие видели: кто у останкинской башни, кто у входа в АСК-1, пару человек в самом телецентре. Иногда эта женщина с кем-то даже разговаривает — может подойти и предсказать надвигающуюся катастрофу, трагедию. Впервые мне про неё рассказывали операторы НТВ утром 1 января 2004 года — они еле-еле держались на ногах, но порывались её отыскать в одном из длинных коридоров недалеко от 2-го подъезда — мол, там старуха точно должна была быть в тот день. Планы в отношении неё у ребят были негуманные, и мне пришлось «спасать» пожилую женщину.

Это всё смешно. Смешно и несерьёзно. Наверное, эта горбунья-вещунья с клюкой символ апокалипсических ожиданий-настроений, которыми живёт Останкино — как и почти вся Россия — жаждёт Останкино, верит.

Да и название «Останкино» — это не от слова «останки», то есть человеческий прах, а редуцированное от «Осташково». До XVII века так называлось это место…

Потом я понял. Это здание — живое. Всё, что соприкасается с человеком, любая материя, словно обладает жизнью, начинает существовать. Иногда, кажется, что имеет душу. Испытывает боль. Может чувствовать. Любовь, ожесточение, ненависть.

Особенно созданное человеком. Особенно здания. Они впитывают тепло людей, мысли, страхи, нашу энергию. Добрую. Или злую. И оживают. У них своя аура — мрачная либо жизнерадостная и светлая. Благодушная, трогательная, злобная, зловещая. Разная.

Да, у каждого здания появляется свой характер. Даже у дряхлой хрущёвки, в которой я живу, особый старческий норов. И Останкино ведёт себя как живое существо. Сейчас — жестокое, нечистое в помыслах. Огромное грозное чудище.

Это можно почувствовать. Это даже можно понять. Надо лишь приложить усилия, захотеть. Не испугаться. Самая благоприятная возможность сконцентрироваться на этой цели — глубокой ночью, когда в Останкино остаётся очень мало людей. Когда никто не будет мешать…

В опустевших коридорах, комнатках, кабинетах, студиях раздаются зловещие непонятные звуки. Разные, многочисленные. Тихие. Но самое пугающее — это гулкий скрип. Обычно с ощутимым вздрагиванием. Будто кто-то скрежещет — видимо, с затаённой яростью. Кто-то сильный, исполинский.

Внизу в пустынных длинных тоннелях звук шагов разный — либо он звонко отскакивает от массивных толстых железобетонных стен, либо отдается глухим стуком, а бывает (очень часто!) отвечает полной тишиной — словно здание потешается, играется над тобой, словно, Оно разумно. Надо остановиться и вслушаться. Вот оно! Нет, это не ветерок. Это равномерное холодное дуновение — дыхание. Равномерное! С длинными интервалами, но равномерное!

Нередко в этих железобетонных обшарпанных изнутри внутренностях чудища хорошо слышен далёкий глухой, но явный рокот. Неуловимое ощущение, что Оно так ворчит, рычит. Одновременная с этим пульсирующая дрожь этих толстых стен — и подозрение в одушевлённости Останкино превращается в убеждённость…

Я об этом не сразу догадался…

Сижу однажды у Останкинского пруда — вышел прогуляться, развеять тягость от долгого пребывания в Стакане.

Апрель. Воздух прохладный, но уже с дурманящим весенним привкусом. Запахом почвы, нагой, сбросившей холодное покрывало. Запахом новой и просыпающейся травы. У воды дурачились голуби. Шумно игрались воробьи. А утки, постоянные обитатели пруда, сбивались в пары и бесцельно летали с одного берега на другой. Но, возможно, они так потешались своему отражению на гладкой зеркальной поверхности водоёма...

Тут пахло жизнью, свежестью, пробуждением. А там — в телецентре — этого не чувствовалось. Почему-то не чувствовалось.

Рядом с Останкинским прудом стоит православный храм Живоначальной Троицы XVII века. Очень красивая церковь с прянишными ласковыми окошками, с зелеными куполами-луковичками и забавными курносыми кокошниками. Нарядный, торжественный и пышный — «московский» — и одновременно такой уютный тёплый теремок. Вот ведь тоже люди строили! Душу вкладывали, понимали смысл своего труда. А ведь изначально — усадебная, домашняя церковь князей Черкасских, тогда подмосковная. И строил её крепостной нижегородский мужик-зодчий Павел с телевизионной фамилией Потехин [2]. Что мог чувствовать человек, который ходил в этот приветливый храм? Радость предстоящей молитвы, покой душевного откровения перед своим Всевышним.

А это? Поворачиваю голову налево, и в глаза настырно лезет этот промышленный объект, огромный стеклянный сундук. С грязными окнами, с почерневшими за почти 45 лет металлическими рамами и бурым бетоном, ржавым пластиком. Говорят, что когда-то эту грязь всё же отмоют. Не верю я что-то. Деньги потратят, а эти помои снова проступят. Потому что идут изнутри. Эта грязь — материализовавшиеся мысли работающих в Останкино людей, их отрицательная энергия. Ведь по морщинам можно судить о душе человека, значит, внешнее состояние здания говорит о том, кто в нём находится, живёт, работает тут.

Да, Останкинская башня изящнее. Да. Но почему-то ассоциируется с иглой наркомана. Целая страна на этой игле «сидит», никак не «слезет».

Снова смотрю на противоположную сторону. Вот усадьба Шереметевых. Памятник русского классицизма 18 века. Уникальный дворец-театр графа Николая Петровича Шереметева. Он и классически строгий, и роскошный, даже вычурный. Воздушный. Серьёзный и легкомысленный. Как и вся та весёлая эпоха с её дуэлями, просвещением, изящными париками, благородными правилами войны, идеализмом просвещённой монархии, библиотеками для крестьян и мужскими чулками. А внутри? Внутри это не дворец, это сказка.

Вот тоже ведь создавался дворец для развлечения, для лицедейства, но не для лицемерия. Даже то, что выглядящее каменным здание в действительности целиком деревянное вызывает ещё большее очарование. Видимо, они думали о красоте. Видимо, то, что они делали, сами считали искусством, а не конвейером. Да, на таком рабочем месте матом не завопишь гордо, «Бульдог-шоу» тут не поставишь.

Кстати, строили усадьбу тоже крепостные души — под руководством мужика— архитектора Павла Аргунова. Видимо, души у них свободные были, светлые. Не рабы они были…

Перевожу взгляд с белых стройных, но застенчивых ионических колонн Шереметевского «храма искусств» обратно на этот советский «памятник» 20 века. А это что за безвкусица — ну, с торца, который смотрит на пруд — ну, там, где 16-й подъезд?! Приглядываюсь к этим серым грубым столбам перед входом, которые колоннами язык не поворачивается назвать… И вот тут меня осенило! Они же похожи на клыки! Весь торец напоминает разинутую пасть — как щель у рта в маске доктора Лектора!

Мне стало не по себе. А Стакан, мне показалось, тогда словно ещё сильнее оскалил столбы-клыки, подтверждая моё предположение, не скрываясь — зловеще, как хищный зверь перед прыжком.

Может, я сидел слишком далеко, и это был обман зрения…

16-й подъезд. Знаменитый подъезд. Обычно им пользуется Первый канал — тут редакторы встречают экзальтированных девушек и полу-мальчиков для разных кастингов, шоу, «фабрик». Толпятся здесь сотнями — уверенные, что только в Останкино их счастье; трясущиеся и развязные, нарядно-изуродованные, готовые на всё. Хоть продать душу, лишь бы «попасть на ТВ». На праздник!

Тут они и пропадают в ощерённой пасти Стакана. Мотыльки. Новые жертвы, свежая кровь для чудища. Ежедневная порция.

Всё же виноваты сами люди. Носители жизненной энергии. Это они сами отравили отрицательной силой Останкино, сотворили из него монстра. Сотворили из него Стакан.

Ведь сделали, превратили же безалаберные, ветреные парижане кучу нагроможденного железа в стройный и кокетливый символ города. В Эйфелеву башню. Немного положительной эмоции, любви (или влюблённости), несколько лёгких комплиментов, «милый шёлковый шарфик» — и костлявая угловатая девушка обернулась изящной, чувственной дамой. Ветреные, но практичные и весёлые парижане.

Даже уродину, можно превратить в красавицу. И у Останкино был шанс.

Люди, люди. Здесь люди считают, что чем ты хуже, тем ты лучше. Чем циничнее, тем умнее. Мечтать, радоваться жизни, быть откровенным — смешно, неприлично, стыдно. Наивно! Москва, мол, слезам не верит… Вот быть бесстыдным не стыдно.

И здание изменилось. Вновь. Оно стало хуже. Оно стало циничным. Таким же, как и люди.

Инвалиды! С производственными травмами. Душевными травмы. Их не видно глазом — и от этого их последствия ещё опаснее.

Они так долго трудятся над драматургией в своей работе, над «сюжетно-образной основой произведений», что уже даже свою жизнь превращают в постановку, игру. Не могут без драматической, сюжетной линии в обычном общении. Без ярких красок в сером существовании.

Искусственность переживаний. Искусственность взаимоотношений. Искусственные улыбки, искусственные чувства, искусственная дружба.

С шекспировскими страстями из-за свободного компьютера или пустого столика в «Максе».

А ещё мнительность и высокомерие…

Да, принято строить из себя нормального, простого человека — таких self-made man и woman. Мол, какой, старик, тут элитаризм. Мы, мол, обычные люди. Не быдло, конечно. Но и не какая-то там особая каста. Не элита нет, но и не пьянь снаружи… Ага, не надо обманываться. Вот они напьются и всё — пошла откровенная ботва, бери их тёпленькими, все тренировки насмарку.

Со временем приходит опыт — можно и без алкоголя. Немного наблюдательности — и вот они, олимпийцы, как на ладони. Это видно по тому, как они, божества, передвигаются в направлении кулера, дышат этим недостойным воздухом, покачивают бёдрами, по процессу курения, по тому с какой важностью и любовью к своему телу выдавливают прыщи, как двигают мышкой, удаляя спам. И даже во время секса не могут успокоиться и продолжают думать о собственной значимости. О судьбоносности своих движений. Никак не расслабятся.

Болеют они, болеют. Тяжёлый недуг — «останкинский синдром» называется.

Всякий работающий в Стакане человек уверен — дескать, он объект наблюдения (выслеживания, съёмки, прослушивания). Постоянного, скрытого. Массово распространённый останкинский маразм — невозможно нормально с ними общаться: озираются по сторонам, через фразу переходят на шёпот, используют какие-то специальные шифры в телефонных разговорах, не отводят глаз от зеркала заднего вида…

Да, полстраны заражено такой модой — ведь и прослушку домашнего телефона моих пожилых соседей всё же удалось наладить «жидомасонам из префектуры САО». Только тут, в Останкино на местного обитателя дополнительно влияет эффект гиперболизации собственной значимости. Местный обитатель уверен — его слушают и ФСБ, и ФСО, и МЧС, и «парни из Аль-Каиды», и своё начальство, и служба безопасности ТТЦ, и милиция, и ЦРУ, и турецкие спецслужбы, и королевская разведка Бутана, ну, и — конечно же! конечно же! — «жидомасоны из префектуры САО».

Это не смешно. Это реальность. Все, или почти все, останкинские рабы считают себя избранными, верят в свою героическую судьбу, свою историческую миссию и в активное божественное участие в ней. Конечно, не все признаются в этом, то есть почти никто не признаётся — они же self-made man и woman! — но этот останкинский вирус в каждом. Он передаётся от одного другому — как вирус сифилиса, гриппа. Эффект толпы, массовая истерия — быть в этом и не верить в своё мессианское предназначение невозможно. Ну, хотя бы какой-то период в останкинской жизни переболеешь этим вирусом. А некоторые живут неизлечившимися всю жизнь. Даже когда уходят отсюда.

И вот ведь какая глупость! Да чтобы прослушивать несколько тысяч сотрудников Останкино необходимо такое же количество обученных людей. Но вот, сволочи, верят. Эти умные, любящие своё тело, убеждённые в своём мессианском предназначении люди верят в подобную чушь! Говорят, что даже в уборных маленькие объективы камер спрятаны в кафель — якобы, такой туалетный компромат собирают. Не знаю, может этот слух специально запускают останкинские техслужбы — чтобы заставить бегать «в парк через дорогу»… Но вот, сволочи в это тоже верят!

Бедное здание…

Меня обычно спасало — и лечило! — то, что две трети рабочего времени на НТВ и на Первом я проводил в «поле»; на съёмках. Вне стен Стакана. А ещё то, что принципиально пользуюсь общественным транспортом. Лечит, лечит.

Искусственность здесь во всём. И во всех! Мир наигранности. Взаимной. Как же они это любят. Вот как ими управляют! Их пустили поиграть мелкие, второстепенные роли в спектакле. Второстепенные, но с громкими названиями.

«Макс». О, это центральное, главное место в Стакане для состязаний в притворстве. Небольшое кафе у главного входа в АСК-1, через двадцать-тридцать метров после центрального поста охраны, слева. Раньше называлось «Cafemax», теперь «ТВ-Гурман», но многие по старинке — просто «Макс».

Дно Стакана. Настоящая ярмарка тщеславия. Центральное место в выставке искусственности. На других посмотреть и себя показать. Главное — «себя показать». И «на других посмотреть» — тоже. Чтобы потом с важным видом рассказать знакомым, друзьям, маме, смазливой девушке в клубе: «Вчера с Машей пили кофе, а за соседним столиком сидел Малахов (Новожёнов, Ханга и т.д.). Да. Так вот, кофе не понравился…» Это же надо быть таким дауном.

И вот эти люди реально верят в своё мессианское предназначение! Эти парни, прожигающие жизнь в Максе и косящие под геев, эти няшечки, реально — искренне!!! — считают, что они цвет нации.

Посмешище нации.

Нет, конечно, иногда напьются и могут позволить себе «опасные разговоры». Некоторые говорят красиво. Они говорят. Говорят, говорят. Мысли верные. Не все, но встречаются очень правильные. Очень. То есть у некоторых есть убеждения. Хорошие. Чёткие. Но на этом всё заканчивается. Всё! Убеждения — говорят — всё! Убеждения — говорят — всё! Убеждения — говорят — всё! Убеждения — говорят — всё! Убеждения — говорят — всё! Убеждения — говорят — всё! Убеждения. Озвученные. У некоторых…

Театр абсурда. Щенкам сказали, что они волки, и бросили их на драку волкодавов. А они только тявкать и умеют.

Предлагаешь действие — они сразу трезвеют. Не от алкоголя — вообще. Превращаются в белых зайчат. В заек. Да, «парни», жизнь ваша проходит. И проходит она в Максе!

Да, посмешище. Посмешище! Да, дауны. Дауны!

А какие здесь, в Максе деньги оставляют! Миниатюрное пирожное стоит больше 200 рублей. А люди здесь пьют бутылками. Дорогие напитки. Спускают зарплаты. Начинается всё с фразы: «Пойдём, кофейку попьём». А потом затягивает — наркотик. Ярмарка тщеславия.

«Макс». Самое прибыльное место в Стакане, главный источник дохода руководства ТТЦ — Хозяина, Шубина М.М. [3] Налоговики-то сюда не ходят.

Вообще, Стакан — это символ государства, нынешнего российского государства.

Вот оно! Стратегический объект. Подлежащий государственной охране.

Захотите снять Останкино снаружи на видеокамеру — будут проблемы. Набегут разные охранники, милиционеры. Даже если снимать на большую профессиональную телекамеру. Даже если вы из телекомпании, расположенной в ТТЦ. Будут проблемы. Мол, страна противостоит международному терроризму. А вдруг, мол, они — террористы — увидят по телевизору систему безопасности важнейшего здания в стране, а? Хорошая логика? А ещё говорят — рядом с подъездом Останкино включать камеру категорически запрещено! Даже если снимать какого-то человека рядом с Останкино — нельзя, мол, «в кадр может попасть кусочек стратегического объекта». Пытаются отнять пропуск в ТТЦ. Бойцы, храбрые стражи правопорядка.

Ну, так бывшие «силовики» оттягиваются — «на интеллигентишках».

Кому надо — снимут на непрофессиональную камеру. Скрытно. Я думаю, террористы не будут страдать, если качество видео «не эфирное». Да и всё здание можно подробно разглядеть в Интернете на спутниковых фото — как на ладони.

Да, страна противостоит международному терроризму…

После 21:00, когда бюро пропусков в ТТЦ закрыто, а провести гостя в здание надо, охрана, эти храбрые стражи правопорядка берут по сто рублей. Или бутылку пива. Недорогого. Но лучше «стольник». Как вахтёры в студенческой общаге. Можно и днём — если пропуск не выписывают, а провести надо.

Знакомый администратор с Первого рассказывал — провёл гостей, а у них боевое оружие, пистолеты. Когда к лифтам подходили, они к администратору — мол, а у нас даже документы не спросили на оружие...

На входе металлоискатели, в каждом коридоре куча маленьких камер висит. Столько денег вложено в эту систему безопасности ТТЦ. А из этих камер слежения работает лишь каждая десятая. В основном — в лифтах [4]. Остальные — муляжи, для вида. Нет людей, чтобы их обслуживали.

Получается — здесь пропадают не только души, но и многомиллионные затраты из бюджета, деньги налогоплательщиков — вещи очень осязаемые.

Но страна противостоит международному терроризму…

Какое скрытое видеонаблюдение в сортирах, какая массовая прослушка в кабинетах?! Если даже с официальной видео-слежкой такая беда.

Да, Стакан — это символ страны.

Деньги арендаторы платят огромные — несколько десятков миллионов долларов в год. Но зарплаты у техслужащих ТТЦ нищенские. Куда же уходят деньги? Ремонт-то дешёвейший, улицы-то вокруг грязные, асфальт-то разбитый.

Где же логика?

Логика. Логика…

Несколько лет назад — сразу, как только зданием овладел Хозяин, Шубин М.М. — огромную территорию вокруг ТТЦ огородили высоким металлическим забором. Мол, для безопасности — страна же противостоит международному терроризму, так? Но, как поставили ограждение, стали использовать эту площадь в качестве платной парковки. Ну, очень дорогой — получилась золотая парковка. Люди не платят, оставляют транспорт за километр, забивают всю проезжую часть улицы Академика Королёва; любое малюсенькое пространство у Останкино забито машинами — как жестянка рижскими шпротами. Руководство вначале боролось с этим, договорилось с ГИБДД — те насажали запрещающие стоянку и остановку знаки, забирали машины на штрафстоянки. Ещё какие-то молодые люди кололи шины, расцарапывали кузовы — ну, такой современный российский менеджмент. Креативный маркетинг…

Года два шли активные боевые действия. Потом, правда, успокоилось. Но цену на парковку так и не снизили. И огороженное пространство — эта золотая парковка — стоит пустым.

Так можно веками противостоять международному терроризму. Этим очень интересным способом…

Бедное здание. Оно живёт нами…

Вот, кто мог бы радовать глаз — это женщины Останкино. И они радуют глаз. До того, как начинаешь с ними общаться.

У каждой из них болезнь — даже у самой отзывчивой и доброй — великой деятельницы. Миссия публичной личности. Молодые, среднего возраста, немолодые. Пожилые, те, что ещё в соку, девушки, совсем девчонки. Некоторые ухоженные, некоторые задерганные. Красивые, длинноногие, толстые, усатые. Разные. Но все с проблемами в личной жизни. Нормальная женщина, которая думает о семейном очаге, о детях, о настоящем мужчине — думает, мечтает и идёт к своей мечте — в Стакане не задержится. Когда их видишь, наблюдаешь за ними, узнаёшь их, не покидает мысль… ммм… в корректном виде такая: если женщину не любят, она принимается не любить окружающий мир.

Бежать. Бежать. Бежать надо от останкинских невест. Лучше их держать на расстоянии, чтобы потом не страдать. Её душа не будет принадлежать мужчине, её мысли будут о другом — она в лапах этого останкинского злого духа.

Бедное здание. Никакая архитектура не спасёт!

На первом этаже у главного входа, там — рядом с «Максом» сейчас стоит церковь. За год построили. Вернее, соорудили. Освятили в 2010 году.

Зачем? Ну, причина, дескать, чтобы рядом было место, где можно помолиться. Хотя в двух шагах прекрасный действующий храм Живоначальной Троицы. Не знаю, не знаю...

Кстати, по словам Шубина, ещё его по этому поводу просили сами сотрудники Телецентра. «Хозяин» сказав это тележурналистам, тяжело вздохнул, и взгляд его наполнился грустью.

Именуют строение домовой церковью в честь святого Порфирия [5]. Гордятся — мол, первый в мире православный храм на телевидении. Не имеющая аналогов церковь.

Думаю, тут другие две причины: одна маленькая, другая большая. Во-первых, это из-за новой тенденции. Мода такая. «Стиль от Светланы Медведевой» — показная православная религиозность.

Да, это лавры. Лавры императрицы Александры Фёдоровны, властной и самонадеянной, мешают хорошему пищеварению [6]. И поползла по стране мода среди чиновников говорить о русском Боге в перерывах между основными мыслями о новом японском автомобиле. Дошла до Стакана. Форма вместо содержания. Корреспондент НТВ Дмитрий Штокал очень точно оценил это строительство риторическим вопросом: «Как можно строить храм в сортире?!», а потом пояснил, что имел в виду Останкино. Считаю, что ему виднее, он в программе «Максимум» работал. Активно...

Но главная причина — в гипсокартоне. В этом строительном материале. Церковь-то построена из гипсокартона.

Ну, для них это нормально! Гипсокартон — это вообще их чёткий символ. Гипсокартоновые церкви… А из чего ещё им строить?! Из мрамора, камня, кирпича?! На века?! Да у этих всё временное, мишура. Потому что душонки у этих временщиков тоже гипсокартоновые — сегодня церковь, вчера обком, склад, завтра ещё что-то. Бутик, бизнес-центр, гей-клуб, например. В зависимости от того, какая будет новая тенденция, мода.

Раньше люди, конечно, тоже грешили. Люди всегда грешили. Хотите понять их отношение к себе, к своей жизни, к своим грехам — то есть узнать силу их ужаса перед неизбежным, перед всевышней карой? Какой была их жажда замолить грехи? Вообще, степень критической оценки ими своей жизни? А посмотрите на старые храмы. Они, наши предки, отдавали последнее на их воздвижение. А сами ютились рядом — в мазанках, хижинках, землянках, избах, саклях. Потому что в их собственных глазах грехи их были грехами великими. А всё остальное, земное — ничтожным. Преходящим.

А церковь из гипсокартона — это из-за отсутствия страха за свои проступки, из-за ощущения безнаказанности, условности морали; это свидетельство просто моды на религиозность. Потому что искренне верующий понимает, что своего бога не обманешь. А тут? Тут дело даже не в боге. Тут нет веры! Тут — одурачивание начальства, обязаловка, мейнстрим, выслуживание. Интересно, в своих элитных домах они используют гипсокартон? Не уверен.

Людишки. Мелкие мышата. Даже действия нквдэшных палачей, проливших кровь моего рода (расстрелявших моего прадеда вместе со всей его семьёй, кроме моего деда — тогда ребёнка — которого спрятали соседи) можно осмыслить. Потому что они являлись характерами. Потому что они были фанатиками, обладающими надличностной мотивацией. Только сверхидея может заставить стать сверхчеловеком. А такое великое напряжение не может не вызывать уважение.

А эти… Эти заработали лишь презрение с их обожанием своих недорогих шкурок. Вот они и строят гипсокартоновую Москву, гипсокартоновое общество, гипсокартоновую страну, гипсокартоновую геополитику. А тех, кто с ними не одной крови — они больше всего боятся…

У главного входа в Мосгорсуд есть колонны. Под новодел, но такие массивные, высокие — впечатляют на расстоянии, издалека. Однажды шёл дождь, я стоял у входа и курил. Вдруг обратил внимание — как-то странно стали выглядеть эти колонны, какие-то необычно мокрые стали. Потрогал — о, мягко! Поднажал — и мой палец оставил след в стенке колонны. Тут тоже гипсокартон!

Кстати, там у входа в Мосгорсуд тоже есть часовня — наверное, намёк: мол, здесь надейся только на справедливый небесный суд, а не на земной. Так вот, её строили таджики и узбеки. Я их расспрашивал — им не доплачивали, обманывали, у многих не было регистрации и разрешений на работу. На всякий случай спросил — душу они вкладывали в строительство. Ну, в то, что делали...

Цирк! Нет, наш мир не театр. И не спектакль. Наш мир — это цирк!

В Стакан я пришёл работать в 2003 году. И на многие годы стал одним из жителей этого особого, необычного мира.

1. Стакан — жаргонное название телецентра «Останкино».

2. Из-за прозвища Потешка у его отца Сидорки Кобякова.

3. Михаил Маркович Шубин — бывший строитель, с мая 2006 года генеральный директор ФГУП «ТТЦ «Останкино». Любит, когда его называют «Хозяин» или «Бульдозер».

4. Эту информацию рассекретил замначальника Управления безопасности ТТЦ Александр Потапов — слышал из его уст.

5. Порфирий Эфесский — христианский мученик, актёр. По одной из легенд казнён последним языческим римским императором Флавием Клавдием Юлианом (Юлиан Отступник).

6. А кому-то мешает спать то, что Николай II тоже увлекался фотографированием.

Следующая глава: Глава III. Уникальный творческий руководитель

Перейти к оглавлению